Зал ожидания

Кресла, лавки, окошечко кассы. Да, еще закуток с буфетом. Растворимый кофе или чай пакетиком, пончики и пирожки – буфетчица пшикает на них из брызгалки, освежает, греет в микроволновке, подает на тарелке. Но свежее они не становятся. В двух окнах ледяной февральский вечер. А в зале ожидания тепло, и шумно. Чем тебе не забота о пассажирах – сиди себе, пей кофе или чай из картонного стаканчика, грызи черствый пирожок или пончик из буфета.
– Какая я буфетчица? Ты тещу свою буфетчицей называй! Кафе у нас! Видишь вывеску?
В семь кафе закрывается, пирожки и пончики отдыхают до утра.

Ждать проходящий автобус часа три, а то и четыре, он где-то в дороге, и будут ли места, неизвестно. Сиди и жди, не привередничай. А если охота быстрее до города доехать, можно к бомбиле-таксисту пойти – во-он у ворот его машина стоит. Парня в зеленой куртке он уговорил, тетку в нутриевой шубе тоже, девушка в лисьей шапке колеблется, денег жалко. Еще часик подождет, согласится. Осталось одного пассажира найти, и можно ехать. Бомбила берет втридорога, но обещает довезти домой часа за полтора, если косточки по дороге от ям и колдобин не рассыпятся, и машина его ржавая не развалится.
Ежели лишних денег нет, и рисковать неохота, есть приятный способ время скоротать – в магазин через дорогу сбегать, разливного купить или белоглазую (так называет сей напиток мужичок наискосок). Он вернулся из магазина, угощает свою дамочку белоглазой, и накалывает ей на пластиковую вилочку пельмень, не поленился, и в пельменную сходил, вот какой кавалер обходительный. И сам угощается, и пельменем закусывает, все культурно.

Кавалер есть и у меня – Прохор, человек летучий и Дорожный Ангел, как хочешь, так и называй. Прилетел, сложил крылья, согрелся, со мной поговорил, исследовал доску объявления, расписание автобусов, карту с дорогами, по которым автобусы колесят, поболтал с кассиршей, выпил кофе, обсудил погоду с бабулькой, которая едет в другую сторону. Принес мне чай и пирожок с капустой и, когда выяснилось, что аппетита у меня нет, слопал пирожок сам.
Чего он мается, непонятно – открыл бы дверь, вышел на мороз, воспарил, исчез в облаках, и был бы таков.
Не было же его рядом утром, когда я вставала в пять часов, тряслась в маршрутке, прыгала и все равно окоченела на морозе в ожидании опаздывающего междугороднего автобуса, ехала в этот городок в городских ночных огнях, потом по темному шоссе … Небось, спал себе где-нибудь на облаке или на топчане, не знаю, как у людей летучих с ночлегом заведено.
Не вспоминал мой кавалер-приятель обо мне и весь день, пока я была на открытии кинофестиваля в этом небольшом городке почти на границе Московской области. Я везде успела. И потолкаться в фойе, среди жителей этого городка, расстегивавших и разматывавших коконы пуховых платков и шуб – «Пожалуйста, представьтесь! А где вы работаете? Несколько слов об этом замечательном событии!». И купить в буфете два бутерброда. И подбежать вместе с местной журналисткой к некогда очень известной актрисе.
Актриса рассказывала, как она впервые приехала в этот городок на съемки в 60-е годы, теперь она вернулась сюда спустя столько лет, вспоминала, как тут все было… И ее повезли на родник, и она там омыла лицо родниковой водой.
Дался же ей этот родник, она, в каких только городах мира не бывавшая, говорила о нем, как о главном событии в жизни.
Потом журналистка увидела другого актера и кинулась к нему за интервью. Мы остались с актрисой наедине. И я спросила ее, может ли она вспомнить какую-нибудь картинку из детства.
– Мы были в эвакуации на Урале. И так хотелось сладкого – дети ведь, мне тогда лет шесть было. И мама делала из муки, крапивы и сиропа такие круглые конфетки. Сиропа и муки было очень мало. Мама эти конфетки лепила, а потом сушила. Они не высыхали, не успевали высыхать, мы их съедали, были совсем не сладкие, но я убеждала себя, что это очень вкусные конфеты… Я помогала их маме лепить – вот так, в ладошках, переворачивая руки, – она показала, как надо лепить и засмеялась.

Потом был фуршет. Оставаться на него у меня не было никакого резона. Нельзя было терять время, нужно было успеть на автобус в Москву. Впереди был бросок от дома культуры, где проводился кинофестиваль, до автостанции. Семь минут, если почти бегом, чтобы не обледенеть.
Но для этого броска требовались силы. Домашнего йогурта, двух яблок в автобусе и пары бутербродов с водой – все, что мне досталось с утра, – было маловато.
Пришлось потратить еще несколько минут на сыр и пирожок с затейливой начинкой. Еще я сунула апельсин в сумку, включила диктофон и повертелась возле стола, где поднимал тост какой-то чиновник. Старенькая актриса стояла рядом с ним и смотрела на свой бокал с вином, вежливо кивая в ответ долгому нудному тосту. Рядом с актрисой сгорбился актер, тоже в преклонных годах – только-только он снялся в фильме, о котором много писали и говорили, похоронил жену, и теперь стоял, косо дергая лицом, с рюмкой в дрожащей и почему-то поцарапанной руке.

Я выбежала в густо чернильную ночь, была коротенькая улица с многоэтажными новостройками, диковатыми для этого низенького городка, потом длинная улица с частными домами, уже без фонарей, ее освещали только окна, света от которых хватало на небольшие отблески-квадраты на дороге. Так я и бежала, от квадратика к квадратику, под лай собак.
И опоздала на автобус 18-20. Следующий по расписанию – без десяти семь. Но он не пришел – сломался.

Тут-то в автовокзале на соседнем со мной стуле и нарисовался летучий человек по имени Прохор: сама забота и обходительность.
Отсоветовал ехать с бомбилой:
– Сама знаешь, как сейчас с дорогами из-за трещин и провалов. Едешь в электричке – бац! Вдруг нет ни тебя, ни электрички, угодили в провал. Шоссе – такая же история. Каждый день дороги засыпают, трещины асфальтируют, пути чинят…
– А как же автобус? – возразила я. – И он – бац?
– Автобус – это комфорт, сел в мягкое кресло, и пусть везет тебя… И сколько колес у автобуса, знаешь? Он все трещины и провалы на своих колесах проедет!
– Ладно, уговорил, не поеду с бомбилой, буду ждать мягкое кресло…
Отказалась от чая с пирожком, Прохор предложил купить разливного.
– Лучше сделай так, чтобы автобус побыстрей приехал, и в нем было полным-полно мест!
Автобус приехал, да не тот, в ближнюю деревню. Народу стало меньше. Пропал и Прохор. Пропал, так пропал. Я устроилась поудобнее и задремала.

И приснилась мне старая актриса, с которой я разговаривала днем: ее лицо, глаза, руки в кольцах с большими затейливыми камнями. Руками она играла – то воздевала их, обозначала в воздухе контуры того, о чем рассказывала, то, утомившись, складывала руки перед собой, как примерная школьница.
– Я была очарована этим местом, – услышала я тихий, но очень четкий голос актрисы, – я всегда считала себя горожанкой, только когда-то в эвакуации мы жили в пригороде Перми. А тут почувствовала себя настоящей очарованной странницей. Березняк, потом лес, деревушка… Сам родник прячется в камне…

– А еще у них уклейка есть. Ты попробуй! Да и разливное недурственное.
В сон вклинился голос Прохора. Пришлось проснуться.
– Какая еще уклейка?
– Рыбка такая. Дед у меня есть знакомый, в деревенском доме живет. Деревня пустая, дом пустой, никому не нужен, рядом сад – яблони и сливы, тоже никому не надо. Дед их собирает, вино домашнее ставит, бродиловкой называет. И рыбку ловит. В речке мелочь только водится. Ловит и сушит. И угощает – и бродиловкой, и уклейкой этой.
А зимой дед спит.
– Домовой что ли?
– Дед он. Дед дома. И сада тоже дед. А ты чего скучная такая?
– Домой хочу.
– Будет тебе и дом. А торопиться не надо. Сделай глоток-другой, уклейку попробуй. Хочешь кусочек?
Уболтал на кусочек, уклейка и впрямь была хороша. Потом уговорил разливного попробовать.

О проходящем автобусе по-прежнему ни слуху ни духу.
Прохор воодушевился и сходил еще за разливным. Увидел мое унылое лицо, прочитал мне:
– Уже ушли от нас играния и смехи...
Предай минувшие забвению утехи!
Пусть буду только я крушиться в сей любви,
А ты в спокойствии и в радостях живи!

– Твой любимый Сумароков?
– Мой любимый Сумароков.

Пришли и ушли в ледяную ночь еще два местных автобуса. Уехал в город бомбила-таксист вместе с парнем в зеленой куртке, теткой в нутриевой шубе и девушкой в лисьей шапке. Больше никого не уговорил, но и то заработок.

– Не хочешь разливного, на тебе мороженое.
Мороженое в феврале! От него заныл запломбированный зуб, разболелась голова, и я уже была готова лезть на стенку, сделать какую-нибудь гадость своему летучему приятелю, которому нравился и этот автовокзал, и зал ожидания, и пластиковые стулья, и мусор на полу, и мужичок с подружкой (белоглазая закончилась, подружка заскучала), и дядька в углу, который задрал лицо кверху и громко храпит…

– И чего ты страдаешь?
Почему я начала рассказывать, из-за чего переживаю? Да еще торопясь, перескакивая с одного на другое, будто время моего рассказа было ограничено?
О моей вольной жизни и командировках. О том, что иногда приходится писать на коленке, черти о чем, и если нужно – круглосуточно. А когда устаю, у меня болит голова, спина, шея. Я пишу тексты и боюсь города. Потому что меня два раза грабили, почти возле дома. А однажды я упала в гололед на улице, сломала руку и долго не могла встать. И никто из прохожих и не подумал помочь, все шли мимо меня так, будто они слепые и глухие, а я – человек-невидимка…
– Тебе хочется чего-то другого?
– Ну, хочется… Мало ли чего хочется, ты же понимаешь – что зависит от меня самой?
– Зависит, – повторил или ответил он
– Я хочу уехать из пластикового мира, слушать, как шумят деревья в лесу, пить родниковую воду, не мчаться все-время куда-то и не писать на коленке… Но без денег сейчас во всех мирах трудно!
Я засмеялась, Прохор тоже захихикал, тоненько и пискляво. Потом одобрил:
– Хорошие желания.

Проходящий автобус подъехал после полуночи – двухэтажный, синий, с какими-то нелепыми оранжевыми зигзагами по бокам. Всю эту картинку слегка штриховал наискосок небольшой снегопад.
Почти тут же появилась деваха-контролер, которая разорвала мой билет, буркнула «Куда еще? В Москву!». Автобус весьма ощутимо дернулся, будто отряхивался от снега, и поехал.

Надо ли говорить о том, что моего приятеля Прохора и след простыл? Я закрыла глаза и провалилась в мягкое и теплое кресло.
Проснулась от резкого торможения. Было темно и в салоне и на дороге. Потом обнаружился тусклый полусвет у водителя, оранжевое пятно указателя заправки впереди на дороге, машины Скорой. Снег уже не шел.
– Авария, вот бедные! – охнул позади женский голос. Но я не успела что-то разглядеть из-за высоких кресел, автобус тронулся и поехал дальше.

Мы подъезжали к Москве. Самым главным сейчас было, чтобы водитель остановился там, где мне нужно. Автобусная остановка от моего дома далеко, да она и не для междугородних автобусов. А вот если остановиться на углу, возле магазина, тогда до дома буквально три минуты. Поэтому я превратилась в японку – чуть ли не кланяясь, вдохновенно удобряя свою речь «пожалуйста, буду благодарна, будьте добры», попросила остановить возле перехода-«стекляшки».
Водитель молчал. Стеклянный переход уже был виден в лобовое стекло.
– Такой мороз… Остановите возле стекляшки, пожалуйста, – уже без надежды сказала я.
– Я знаю. Остановлю.
Это было чудо. Что он знает? Мне это тогда было неважно. Самое главное – домашнее тепло, горячий чай, и пусть нельзя будет нырнуть под одеяло, сначала нужно написать текст о фестивале, его ждали в журнале – все равно, хочу домой и поскорей!

На следующий день, ближе к вечеру, я дописала текст, и пошла на кухню за чаем. Заодно посмотрела новости и увидела кадры страшной аварии, мимо которой проехала минувшей ночью на двухэтажном синем автобусе с оранжевыми зигзагами по бокам: джип, уазик и машина бомбилы с автовокзала, выжил водитель джипа.

Вот тут-то я бы хотела увидеть Прохора и расспросить его как следует.
Наверное, он бы мне что-то ответил. Или нет. Но его рядом не было.
Летучий человек Прохор, скорее всего, долетел уже до старого деревенского дома. Разбудил деда, тот растопил печь, достал из погреба бродиловку и уклейку.
И сидят они за столом, потягивают из кружек бродиловку, заедают уклейкой, Прохор читает про играния и смехи, а дед ему внимает:
– Мне кажется, как мы с тобою разлучились,
Что все противности на мя воополчились
И ото всех сторон, стесненный дух томя,
Случаи лютые стремятся здесь на мя
И множат сердца боль во неисцельной ране.
Так ветры шумные на гордом океане
Ревущею волной пресильно в судно бьют
И воду с пеною в него из бездны льют.

Ирина ОСНАЧ.